советскими или даже постсоветскими людьми, смириться с утратой не могут. Быть в претензии к содержанию журналистских материалов считается хорошим тоном. Недовольство плюс сакраментальная формула где же свобода слова?
В свою очередь и писатели, здесь в значении не журналисты, и не ученые часто говорят об издателях, особенно об успешных, как о врагах культуры, пособниках попсы и прочая. Писатель, в иерархии российских словесников бывшая наибелейшая кость, переживает интеллектуальный и эмоциональный шок, в отличие от опытных журналистов, которые не пострадали. Индивидуальные жалобы не в счет.
Дело о свободе слова можно закрыть, если понять культурную роль целевых аудиторий, этой трагикомедии рыночного века, и заглянуть в ее будущее17.
Целевая аудитория СМИ есть ограниченный сегмент массовой аудитории с определенными информационными потребностями. Казалось бы — что тут такого страшного?
Нормальный писатель обыкновенно не знает, чем отличается ласковое понятие моя читательская аудитория от жесткой целевой. Нормальный писатель хоть и помнит, что в Россию пришли частная собственность на СМИ, конкуренция, реклама, но не знает, что главное оружие, принесенное пришельцами, целевая аудитория. Не читатель-зритель-слушатель вообще, а целевой, то есть крайне узкий минимум по десяти параметрам, под которого надо подстраивать свои выразительные средства, а там и душу. Ироничные критики считают трюизмом, что читательская и писательская литературы навсегда разошлись по противоположным берегам бездны.
Цитата из статьи Фридриха фон Хайека, Нобелевского лауреата, одного из главных идеологов рынка и открытого общества:
«Пожалуй, нет более горького чувства, чем ощущение того, насколько полезным мог бы стать человек для других людей, и что его таланты пропадают зря. Одним из серьезнейших упреков в адрес свободного общества и источником горькой обиды является то, что в свободном обществе никто не несет на себе функцию обеспечения оптимального приложения талантов человека, никто не претендует на возможность использовать его специальные дарования, и что они, скорее всего, останутся невостребованными, если он сам не найдет возможность это сделать. Осознание наличия потенциальных способностей естественным образом ведет к ожиданию, что кто-то обязан использовать их».
Раньше я считала Фридриха фон Хайека зловредным утопистом, не учитывающим ни человеческую природу, ни тем более Бога, но пока все идет, как он предрек, теперь добавляю: писательству в классическом русском золотого века понимании в свободном обществе места нет. Журнализму как профессии — есть место, журналистам как наемным работникам — есть.
Собственно писателю место есть как рефлектирующему одиночке, но не писательству. Не случайно союз писателей распался, скажем так, с особым цинизмом — на мелкие смешные осколки. На мой взгляд, он и затевался как собрание целевых публицистов, поскольку образ целевого адресата образца 1934 года был принудительно четким. Союз писателей изначально, по сути был союзом журналистов с огромными литераторскими амбициями. Технически невозможно выйти с вопросами толстовской силы к агрессивным и самонадеянным подросткам, то есть к пролетариату и его социально близким. Как только мастера словесности приспособили русский язык к целевому адресату образца 1934 года, все и кончилось вместе с адресатом.
С 2005 по 2012 я высказалась о целевых аудиториях СМИ в пяти учебных книгах, по которым теперь учатся студенты, и уже хочу завершить свои отношения с этой философски изнурительной темой.
Целевая аудитория СМИ есть воображаемая группа людей с определенными информационными потребностями. В условиях даже мало-мальской конкуренции жизнь любого издания зависит от точности обращения к фоновым знаниям целевого адресата, у которого предельно строго и узко выбраны параметры: пол, возраст, место жительства, образование, семейное положение, доход, взгляды, лексика, музыка, игры, транспорт и все остальное — включая количество пуговиц на рукаве пиджака. Успешная (в значении прибыльная) журналистика работает через оптический прицел замочной скважины: демассификация.
Идеальный писатель попадает в своего читателя не целясь, а журналист обязан и прицеливаться, и попадать с первого взгляда. Писатель метит в себя и попадает в читателя, который мог жить сто лет раньше или предполагает родиться завтра, но лету ракеты не мешает время, ибо не берется в расчет. Если цель и время берутся в расчет, значит, автор занят журналистикой: собирает чужие камни. Выражение я пишу для — формула лжи, если это говорит писатель. И формула истины, если говорит журналист.
В предыдущем стандарте образования (второго поколения) была дисциплина «Литературная работа журналиста» в качестве базовой (оксюморонное название никого не пугало). Солидное издательство заказало мне одноименную книгу. Ни до меня, ни после учебных книг с названием «Литературная работа журналиста» никто не писал ни в России, ни за пределами. Возможно, именно благодаря своей случайной уникальности моя книга получила гриф Министерства образования как учебник. Официальный.
По сути, мне пришлось создать для вузов некое учебное направление, разработать понятийный аппарат, написать практическое руководство, вопросы, домашние задания и даже темы курсовых. Цель: научить юных журналистов России доходчиво писать на русском языке.
В начале надо было определить, чем радикально отличается писательство от журнализма, чтобы юный, современный, воспитанный в русскоязычной среде читатель уже из вступления понял, сколь далеки эти планеты друг от друга.
Подчеркну: это не поэма, а официальный учебник для современных русскоязычных студентов, выросших в цифровую эпоху. Всхлипы типа куда катится культура были, естественно, исключены. Прошлых времен наш студент не знает (а его и не учат) и не представляет, сколь стремительно могут изменяться модусы быта и бытия. А русским взрослым все еще слишком страшно признать справедливой остроту — кажется, Канта, — что тождество должного и сущего доступно только ангелам.
Опорой в работе над учебником и стало понятие «целевая аудитория». Конечно, проще было сказать, что отсутствие вымысла и диктат оперативности — вот где граница между писательством и журнализмом. Но это и без учебника ясно. Пришлось показать, что для современного журналиста обращение к целевой аудитории есть основа его творчества, импульс, мотивация текстопорождения, друг, товарищ и брат, а для писателя целевая аудитория не существует и не должна существовать, если он занят именно писательством, а не журнализмом. Писатель творит себя, говорит о себе, для себя и для всех, включая предков и, само собой, потомков. Он имеет надрывно прекрасную возможность писать в стол, имеет право на любую лексику, семантику, уровень саморефлексии, отчаяния, а главное — на великие вопросы, в том числе безответные.
Журналист ни на что подобное права не имеет. У журналиста скорость, дедлайн, строго очерченный образ целевого адресата, конкуренция в новостной нише, в каждом материале ответы на 5 вопросов (кто, что, где, когда, почему), а поэтому — профессиональная этика.
У писательства нет профессиограммы, нет профессиональной этики, она не формируется, и это правильно; нет, разумеется, соответствующих документов.
Одного лишь отсутствия профессиональной этики писателя было бы достаточно, чтобы показать студентам разницу между профессиями. Однако для юнцов это слишком тонко. Как правило, нынешний студент даже профессиональную этику журналиста, обязательную для изучения, усваивает с трудом, с неверием, а то и хохотом на семинарах.
Приходится объяснять, что профессиональная этика относится к прикладным и вырабатывается только в тех сообществах, члены которых профессионально (то есть за деньги) и непосредственно воздействуют на сознание и жизнь человека (врачи, адвокаты, журналисты, педагоги…). Скажем, в строительных, прачечных, инженерных, оперных, балетных, цирковых сообществах профессиональной этики нет, кодексы и хартии отсутствуют по определению. Там есть корпоративная мораль, цеховые правила, но это совсем другое.
И все-таки доказать студенту, что писатель и журналист заняты разными делами, можно. Более того, некоторые мои студенты, вдруг понимая себя, покидают факультет журналистики, перебираются в Литинститут.
Но доказать то же самое взрослым — трудно, иногда невозможно. Взрослый в России бородат, апеллирует к великим традициям, реагирует самолюбиво и даже панически. Наш взрослый, особенно литератор, особенно талантливый, человек с громадной буквы, а не какой-то целевой писатель для успешных продаж, и стоять глыбой в нелепой позе матерого человечища ему все-таки куда удобнее, чем полистать учебник по маркетингу. Взрослому, двадцать лет назад горячо желавшему свободы, денег и колбасы, неприятно сознавать, что и он сам должен был стать и стал свободной колбасой.
Седативный рецепт, которым я принудительно делюсь со студентами, пишется так: да, говорю, во времена прессы идеологической выловить правду из газетного междустрочья было проще, поскольку правил игры было чуть меньше, они были намного жестче и понятнее. Наступило время типологической прессы, что в научном отношении корректнее, но психологически болезненнее. Но — случилось,
